Война и мир

Лев Толстой

Содержание

· Впечатления
∘ Структура
∘ Персонажи
∘ Аналогии
· Военная часть
∘ Взаимоуважение в армии, во всяком случае формальное
∘ Неформальные отношения значили больше, чем писанный устав и звания
∘ В контексте армии солдаты были восхищены и предвосхищены боем. Но при этом в самом бою, на казнях и прочее в глазах и тех, и других виделся страх и непонимание цели убийств
∘ Патриотизм и любовь к военачальникам
∘ Военачальников разных рангов можно разделить условно на два типа: кто понятия не имеет, что делать и как поступить, и кто слишком хорошо знает
∘ Сила духа войска часто важнее сухих цифр
· Историческая часть
∘ Завышенная роль личности. Совокупность причинно-следственных связей
∘ Притягивание фактов к своей теории постфактум
∘ Свобода воли
∘ Французы (не) выиграли Бородинское сражение
∘ Французы сожгли Москву (не намеренно)
· Светская часть
∘ Понятия о браке и любви
∘ Понятия об изменах
∘ “Друзья семьи”
∘ Светские балы
· О книге и издании
· Цитаты

Впечатления

Структура

Теперь это новое самое большое произведение, которое я прочитал — около 2300 страниц. Прошлое было у Тихого Дона с около 1300 страниц. Хотя “Войну и мир” я прочитал быстрее — примерно за 32 дня без особого спеха.

Помнится, я откладывал эту книгу чуть ли не с самого момента, как я узнал о ней — я боялся объёма. Мои сомнения подкрепляли многочисленные шутки в современной культуре об этом произведении, мол оно большое и скучное, эдакий талмуд, с помощью которого издеваются над учениками и студентами филологических факультетов. Вместе с этим, “Война и мир” представлялась мне драконом среди всех великих произведений, а прочитавший её — соответственно, тем мифическим рыцарем, который ценой неимоверных усилий заслуживает себе славу прочитавшего эту книгу.

Произведение оказалось довольно интересным, причём обе части: как про войну, так и про светские дела. Я не скажу, что “Война и мир” войдёт в список моих любимых произведений, но я однозначно не могу сказать, что произведение не интересное.

Отдельно хочу отметить лирические отступления, или скорее небольшие вступления к некоторым главам; в духе: “Прежде чем мы вернёмся к нашим героям, давайте вместе несколько порассуждаем об истории как таковой”. Мне понравился этот ход как с точки зрения структуры (чтобы размежевать логические части повествования, дать читателю передохнуть), так и с точки зрения качества этих размышлений — я нашёл их преимущественно интересными. Великое дело написать такое произведение и переплести сюжет с реальными историческими событиями.

Единственную сложность для меня составили философские статьи Толстого на тему интерпретации истории и изучения её как науки. В этом издании они были помещены в самом конце, в Эпилоге.

Думаю, что идея разделить эпопею на две параллельные сюжетные линии — условно назовём их военной и светской — очень хороша. Кажется, я видел что-то подобное у других авторов, но сделано это было неумело. Например, Мураками любит таким баловаться (1, 2).

Персонажи

Что до персонажей, то мне понравился мало кто. Я ассоциировал себя с Андреем Болконским и, что необычно, с Соней Ростовой.

Ближе всех по духу мне Андрей Болконский — достойный человек, которого постигло много несчастий, хотя и суховат с своих суждениях. А также его ещё более сухой и жёсткий отец. Его сюжетная линия попадает в список самых грустных, которые я встречал в литературе.

Отчасти Пьер Безухов — человек добродушный и ищущий истину и свой жизненный путь. Во многом сомневающийся, а потому то и дело меняющий учителей и мировоззрение.

У меня создалось впечатление что он пытается изменить себя против своей воли и естества, излишне поддавался внешнему влиянию, как ребёнок тянущийся от одного к другому. Это прослеживается от самого начала книги и почти до конца.

Так можно наблюдать нравственное взросление Пьера:

Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, — он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве.

В конце концов, я считаю, он пришёл к той избитой в наше время истине, что нужно быть собой — в этом он нашёл успокоение, удовлетворение и уважение:

Чувство этой готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны — его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, — здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его. … В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину — он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время — это ноги.

Я почти сразу отмёл Пьера как кандидата на alter ego автора, что было ошибкой. Возможно, если бы я вовремя смог найти параллель между Пьером “Войны и мира” и Нехлюдовым в Воскресении, я бы понял это раньше.

Марья Дмитриевна Ахросимова — которая никогда не стесняется, всегда говорит прямо и всегда в точку.

Из женских персонажей мне не понравился никто, но ближе всех будет наверное Вера Ростова — холодная, спокойна, интеллигентная, наверное поэтому ни разу не попавшая в сомнительную ситуацию. И, наверное поэтому же, в романе была освещена очень мало.

Про остальных вкратце

• Наташа Ростова — шальная душа
• Анатоль Курагин — пикап-мастер
• Элен Курагина — ТП, красавица и светская львица, ничего на самом деле из себя не представлявшая
• Соня Ростова — меланхоличная, романтик, безответная любовь, стоически переносила все трудности
• Николай Ростов — импульсивный, спонтанный, реактивный
• Марья Болконская — “богатый внутренний мир”

Аналогии

Не один раз я удивлялся мастерству Толстого придумывать меткие аналогии, с помощью которых он старался описать внутренние переживания героев или их характер.

Но через две недели после его отъезда она, так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же, как прежде, но только с измененной нравственной физиономией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.
***
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянской избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю»…

Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянской избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю»…
***
…Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, — тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе.
***
Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!» и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
***
[Легкомысленное настроение Наполеона накануне великого Бородинского сражения]
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».

Военная часть

Вторая сюжетная линия, в которых описывались военные действия. К слову, Лев Толстой служил в армии в 1851–1855, участвовал в войнах на Кавказе и в Крыму.

Что бы я хотел отметить в этой части книги.

Взаимоуважение в армии, во всяком случае формальное

– Зачем синяя шинель? Долой!.. Фельдфебель! Переодеть его… дря… — Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнить приказания, но не обязан переносить… — поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!.. Не разговаривать, не разговаривать!..
– Не обязан переносить оскорбления, — громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, — сказал он, отходя.

Неформальные отношения значили больше, чем писанный устав и звания

Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе и которую знали в полку и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда-нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписаной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.

В контексте армии солдаты были восхищены и предвосхищены боем. Но при этом в самом бою, на казнях и прочее в глазах и тех, и других виделся страх и непонимание цели убийств

…Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди.
***
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, — и никак не мог понять чего-то. «Так и они еще больше нашего боятся! — думал он. — Так только-то и есть всего то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»

Патриотизм и любовь к военачальникам

Обед уже кончился, государь [император Александр] встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. — кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.

Военачальников разных рангов можно разделить условно на два типа: кто понятия не имеет, что делать и как поступить, и кто слишком хорошо знает

К первым можно отнести Багратиона и Кутузова. Они в книге были показаны как опытные военные, которые по опыту знают, что невозможно предсказать, как пойдут те или иные события, сложно предсказать действия противника и прочее, а потому необходимо лишь две вещи: умение ждать и не делать откровенных ошибок.

К примеру, так было описано поведение Багратиона в одной из битв в начале книги:

Князь Андрей тщательно прислушивался к разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им приказаниям и, к удивлению, замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старался делать вид, что все, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что все это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями. Благодаря такту, который выказывал князь Багратион, князь Андрей замечал, что, несмотря на эту случайность событий и независимость их от воли начальника, присутствие его сделало чрезвычайно много. Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним своею храбростию.

Кутузов в этом плане был ещё более спокоен. У него часто были прения с императором и другими генералами, которые стремились поскорее ворваться в бой и “разбить французов”. Мнение Кутузова на этот счёт было вместо битвы выждать правильного момента:

Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, — думал князь Андрей, — но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли, — это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной воли, направленной на другое. […] Он уже успел вывести из своего военного опыта то убеждение, что в военном деле ничего не значат самые глубокомысленно обдуманные планы (как он видел это в Аустерлицком походе), что все зависит от того, как отвечают на неожиданные и не могущие быть предвиденными действия неприятеля, что все зависит от того, как и кем ведется все дело. […] Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек, дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные — первые, которые ему приходили в голову.
…
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем-нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.

Кстати, отсюда я взял себе на вооружение фразу:

Tout vient à point à celui qui sait attendre.
[Всё приходит вовремя к тому, кто умеет ждать.]

Или вот ещё про Кутузова.

Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом, на покрытой ковром лавке, на том самом месте, на котором утром его видел Пьер. Он не делал никаких распоряжений, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему.
«Да, да, сделайте это, — отвечал он на различные предложения. — Да, да, съезди, голубчик, посмотри, — обращался он то к тому, то к другому из приближенных; или: — Нет, не надо, лучше подождем», — говорил он. Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что-то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти.

А вот так, например, описывались опытные немецкие штабные офицеры в российской армии:

Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково-самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного — приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805-м году, — это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон, и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражений самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.

Сила духа войска часто важнее сухих цифр

Этот важный аспект иногда упускают из виду историки, а чаще читающие. Мы привыкли судить об успешности армий по количеству войска: столько-то танков против стольких-то танков, такое количество солдат против такого-то количества солдат неприятеля. Но это лишь одна из множества характеристик армии. Существует много объективных и субъективных составляющих, влияющих на силу духа солдата, подразделения и всей армии: обеспечение едой, одеждой, укрытием, отдыхом и так далее до бесконечности — подтверждения этому встречаются в книгу повсеместно. Даже настроение главнокомандующего в день битвы играет роль — как писал Толстой, лёгкая болезненность Наполеона сыграла свою роль в день Бородинского сражения.

Пример. Ретроспектива Бородинского сражения и его влияния на дальнейшую судьбу французской армии.

Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, — а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.

Пример. О завышенной роли полководца.

– Однако, говорят, он искусный полководец, — сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, — с насмешкой сказал князь Андрей.
– Искусный полководец, — сказал Пьер, — ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
– Да это невозможно, — сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
– Однако, — сказал он, — ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
– Да, — сказал князь Андрей, — только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, а на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, — сказал он, — что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку, вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, — он указал на Тимохина, — в каждом солдате.

Историческая часть

Я думаю, что любому, кто интересуется историей, полезно будет прочитать этот очерк Толстого. Это прекрасный монолог о том, как следует (или скорее не следует) подходить к изучению истории и насколько важен контекст. В противном случае, мы обречены на ограниченное чёрно-белое мышление: “Война случилась, потому что это было решение Бонапарта”.

Автор анализирует события 1805–1812 года, включая французско-российскую войну, рассуждает о её причинах. Но не только. Он предлагает очень интересный взгляд на изучение истории как науки.

Кроме методологии, Толстой даёт отличный анализ этой войны. Вместе с основной сюжетной линией это создаёт объёмную картину тех событий, и ты как читатель будто погружаешься в то время. Я бы хотел такие учебники по истории — где есть не только сухие даты без контекста.

Если бы мне предложили описать историческую часть “Войны и мира” одной цитатой, я бы выбрал эту (снова обращаю внимание на мастерство Толстого находить меткие ассоциации):

Странность и комизм этих ответов вытекают из того, что новая история подобна глухому человеку, отвечающему на вопросы, которых никто ему не делает.

Завышенная роль личности. Совокупность причинно-следственных связей

К примеру, он обращает внимание на то, что часто историки говорят, что те или иные определённые лица были основоположниками тех или иных событий: Бонапарт пошёл на Москву, Александр пошёл на Париж, Кутузов сдал Москву, и прочее, и прочее. Но это ложный взгляд на события, потому что он слишком узок. Историческое событие — это не чей-либо приказ или решение, это всегда совокупность событий. Толстой, мне кажется, видит лидера скорее как носителя идеи и выражателя мнений, чем как основоположника и главную причину тех или иных событий.

Причин исторического события — нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможным только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли. […] Когда мы говорим, например, что Наполеон приказал войскам идти на войну, мы соединяем в одно одновременно выраженное приказание ряд последовательных приказаний, зависевших друг от друга. Наполеон не мог приказать поход на Россию и никогда не приказывал его. Он приказал нынче написать такие-то бумаги в Вену, в Берлин и в Петербург; завтра — такие-то декреты и приказы по армии, флоту и интендантству и т. д., и т. д., — миллионы приказаний, из которых составился ряд приказаний, соответствующих ряду событий, приведших французские войска в Россию.

Например. Бонапарт пошёл на восток с 800 тысячами человек войска. Мы не можем утверждать, что все эти люди сознательно пошли грабить и убивать просто из приказа Наполеона:

Понятно, что эти и еще бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых зависит от бесчисленного различия точек зрения, представлялось современникам; но для нас — потомков, созерцающих во всем его объеме громадность совершившегося события и вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются недостаточными. Для нас непонятно, чтобы миллионы людей-христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими. […] Ежели бы Наполеон не оскорбился требованием отступить за Вислу и не велел наступать войскам, не было бы войны; но ежели бы все сержанты не пожелали поступить на вторичную службу, тоже войны не могло бы быть. Тоже не могло бы быть войны, ежели бы не было интриг Англии и не было бы принца Ольденбургского и чувства оскорбления в Александре, и не было бы самодержавной власти в России, и не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что произвело французскую революцию, и так далее. Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все — миллиарды причин — совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же, как несколько веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных.

Наполеон, который победил всю Европу и дошёл до Москвы, вслед за этим совершил чуть ли не все возможные ошибки, погубившие его армию после:

Он не только не сделал ничего этого, но, напротив, употребил свою власть на то, чтобы из всех представлявшихся ему путей деятельности выбрать то, что было глупее и пагубнее всего. Из всего, что мог сделать Наполеон: зимовать в Москве, идти на Петербург, идти на Нижний Новгород, идти назад, севернее или южнее, тем путем, которым пошел потом Кутузов, — ну что бы ни придумать, глупее и пагубнее того, что сделал Наполеон, то есть оставаться до октября в Москве, предоставляя войскам грабить город, потом, колеблясь, оставить или не оставить гарнизон, выйти из Москвы, подойти к Кутузову, не начать сражения, пойти вправо, дойти до Малого Ярославца, опять не испытав случайности пробиться, пойти не по той дороге, по которой пошел Кутузов, а пойти назад на Можайск и по разоренной Смоленской дороге, — глупее этого, пагубнее для войска ничего нельзя было придумать, как то и показали последствия. Пускай самые искусные стратегики придумают, представив себе, что цель Наполеона состояла в том, чтобы погубить свою армию, придумают другой ряд действий, который бы с такой же несомненностью и независимостью от всего того, что бы ни предприняли русские войска, погубил бы так совершенно всю французскую армию, как то, что сделал Наполеон.
Гениальный Наполеон сделал это. Но сказать, что Наполеон погубил свою армию потому, что он хотел этого, или потому, что он был очень глуп, было бы точно так же несправедливо, как сказать, что Наполеон довел свои войска до Москвы потому, что он хотел этого, и потому, что он был очень умен и гениален.

Аналогия с природными явлениями:

Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть развертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно-малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.

Притягивание фактов к своей теории постфактум

Здесь я хочу обратить внимание на идею Толстого о том, что мы привыкли оценивать исторические события с точки зрения наблюдателей и, скажем, изучающих историю. Когда события произошли, и нам стало известно множество мелочей — количество войск, диспозиции обоих сторон и так далее — мы легко делаем выводы о том, правильным или нет являлось то или иное решение. Этот взгляд неверен хотя бы потому, что люди, принимающие решения в то время, не обладали ни информацией, ни временем, которыми в бесконечном количестве обладаем мы теперь, анализируя эти события.

Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком-то и таком-то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так-то и так-то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую-нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого-нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого-нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
***
Выписанная здесь диспозиция нисколько не была хуже, а даже лучше всех прежних диспозиций, по которым выигрывались сражения. Мнимые распоряжения во время сражения были тоже не хуже прежних, а точно такие же, как и всегда. Но диспозиция и распоряжения эти кажутся только хуже прежних потому, что Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон. Все самые прекрасные и глубокомысленные диспозиции и распоряжения кажутся очень дурными, и каждый ученый-военный с значительным видом критикует их, когда сражение по ним не выиграно, и самые плохие диспозиции и распоряжения кажутся очень хорошими, и серьезные люди в целых томах доказывают достоинства плохих распоряжений, когда по ним выиграно сражение.

Это работает также и в обратную сторону: мы не обладаем и никогда не будем обладать всем объёмом контекста. Мы стараемся судить об исторических событиях исходя из своего собственного понимания плохого и хорошего. Это предсказуемо, но это слишком узкий взгляд: мы никогда не узнаем, что было в голове у Наполеона и Александра, когда они принимали решения.

Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому-нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12-м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение — прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, еще другие, более общие и недоступные мне цели.

Свобода воли

В своих рассуждениях об истории Толстой заходит ещё дальше к вопросу свободы воли человека (который будет активно изучаться спустя 100 лет), а от него — к вопросу эволюции. Сложность его рассуждений также ещё более увеличилась. Не думаю, что стоит пытаться привести и пояснить эти идеи в контексте этой статьи. Замечу только, что многие его идеи кажутся весьма любопытными, и я бы вполне мог назвать Толстого философом.

Души и свободы нет, потому что жизнь человека выражается мускульными движениями, а мускульные движения обусловливаются нервной деятельностью; души и свободы нет, потому что мы в неизвестный период времени произошли от обезьян, — говорят, пишут и печатают они, вовсе и не подозревая того, что тысячелетия тому назад всеми религиями, всеми мыслителями не только признан, но никогда и не был отрицаем тот самый закон необходимости, который с таким старанием они стремятся доказать теперь физиологией и сравнительной зоологией. Они не видят того, что роль естественных наук в этом вопросе состоит только в том, чтобы служить орудием для освещения одной стороны его. Ибо то, что, с точки зрения наблюдения, разум и воля суть только отделения (sécrétion) мозга, и то, что человек, следуя общему закону, мог развиться из низших животных в неизвестный период времени, уясняет только с новой стороны тысячелетия тому назад признанную всеми религиями и философскими теориями истину о том, что, с точки зрения разума, человек подлежит законам необходимости, но ни на волос не подвигает разрешение вопроса, имеющего другую, противоположную сторону, основанную на сознании свободы.
[…]
Точно ту же прогрессию убедительности об участии свободной воли в общих делах человечества мы находим и в истории. Совершившееся современное событие представляется нам несомненно произведением всех известных людей; но в событии более отдаленном мы видим уже его неизбежные последствия, помимо которых мы ничего другого не можем представить. И чем дальше переносимся мы назад в рассматривании событий, тем менее они нам представляются произвольными.
Австро-прусская война представляется нам несомненным последствием действий хитрого Бисмарка и т. п.
Наполеоновские войны, хотя уже сомнительно, но еще представляются нам произведениями воли героев; но в крестовых походах мы уже видим событие, определенно занимающее свое место и без которого немыслима новая история Европы, хотя точно так же для летописцев крестовых походов событие это представлялось только произведением воли некоторых лиц. В переселении народов, никому уже в наше время не приходит в голову, чтобы от произвола Аттилы зависело обновить европейский мир. Чем дальше назад мы переносим в истории предмет наблюдения, тем сомнительнее становится свобода людей, производивших события, и тем очевиднее закон необходимости.

Французы (не) выиграли Бородинское сражение

Что это вообще за сражение и как оно связано с бородинским хлебом? Связано скорее всего непосредственно, как и многие другие названия. Считается, что Бородинское сражение является самым кровопролитным однодневным сражением в истории — за 12 часов сражения суммарные потери обеих сторон убитыми и ранеными составили от 60 до 100 тысяч человек.

Отношение к этой битве неоднозначное. С обоих сторон существовали противоположные мнения об успешности этой битвы. Что мы точно знаем (в следующих пунктах более-мене сходятся все):

• Французская армия провела наступление блестяще
• Русская армия храбро оборонялась, но отступила, а на следующий день продолжила отступление вглубь России
• Обе армии понесли большие потери
• Бонапарт решил не вводить в бой свою гвардию
• Под конец дня французская армия вернулась на прежние позиции, а на следующий день не продолжила наступление

Далее существуют догадки:

• Существовала вероятность разбить русскую армию полностью, если бы Бонапарт ввёл в бой свою гвардию, но он этого не сделал
• Как пишет Толстой, если бы Кутузов собрал остатки сил и напал на следующий же день, они бы смогли разбить французов, но это было слишком рискованно — в случае провала Россия бы осталась без войска

Как пишет Толстой, эта величайшая битва всей кампании 1812 года, которую формально французы выиграли, стала началом конца французской армии. Почему? Потому что французы понесли потери, которые не могли себе позволить, находясь так глубоко в стране неприятеля. После сражения это было мало очевидно, но становилось очевиднее с каждым последующим днём.

Французы сожгли Москву (не намеренно)

Мы знаем это из стихотворения Лермонтова. У многих из нас сложилось убеждение о том, что французы, дойдя до Москвы, сожгли её специально. Это заблуждение — Москва была сожжена случайно, причин тому две:

1. Из Москвы уехала большая часть жителей. Это значит, что большая часть Москвы была оставлена без присмотра и каких-либо служб.
2. Французская армия расположилась преимущественно на улицах, а не в домах. Это значит, что неизбежно было то, что огонь от многочисленных костров, которые была разведены для согрева и приготовления пищи, перекинулись бы на дома — в то время все дома в Моксве всё ещё были деревянными, в отличие от европейских городов.

Не было никаких весомых причин французам сжигать город намеренно. Вот краткое заключение Толстого о причинах сожжения Москвы:

В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme féroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей — не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба-соли и ключей французам, а выехали из нее.

Светская часть

Понятия о браке и любви

Как многие из нас помнят из других прозведений прошлых веков, наибольшую роль в браках играла финансовая часть. Принято было делать предложение и жениться людям одинакового социального и финансового статуса; со стороны невесты принято было давать так называемое приданое.

Насколько я понимаю, смысл приданого в том, чтобы во многом сравнить финансовое положение обоих. То есть, с одной стороны, это было гарантией, что девушка не лишится средств (по сути, крыши над головой) даже в случае развода. С другой стороны, это укрепляло и уравнивало в некотором смысле отношения супругов, чтобы супруга не воспринималась как содержанка.

Логически это имеет некоторый смысл. Но это и приводило к частой дилемме “любовь или брак”. К сожалению, многие браки не могли совершиться на одном лишь основании любви, в то же время как многие браки совершались просто потому что два человека считались в обществе “хорошей партией” — понимая этот брак как исключительно выгодный для обоих сторон, жениха и невесты. Или, что ещё хуже, один намеренно влюблял в себя другого или сам начинал верить в любовь, уже тогда подсчитывая в уме, сколько средств получит после бракосочетания.

Понятия об изменах

Отношения к изменам в произведениях классики описывается мало и вскользь, но их достаточно, чтобы сложилось более-менее понятное впечатление. Как и ожидается, тогдашние понятия тоже несколько отличались.

Во-первых, измены были, причём в высшем обществе они считались чем-то обыденным и самим собою разумеющимся. Во-вторых, более важным считалось не избегать измен, а тщательно их скрывать. Не попался — вот и молодец, все поголовно довольны, включая мужа, жену и любовников. Если же начинают ходить нехорошие слухи в обществе, это чаще всего приводит к дуэлям: либо почти сразу, либо со временем просто под давлением общества.

Подтверждения обоих этих пунктов можно, если очень внимательно читать, найти в “Войне и мире”; но более явно и широко они обозначены, например, в Анне Карениной.

В-третьих, также чем-то обыденным, в особенности для молодых офицеров, считалось посещение публичных домов. Это абсолютно никак не влияло на текущие или будущие связи этих людей с графинями.

“Друзья семьи”

Не до конца мне понятное явление. В некоторых семьях на постоянной основе жили люди, не связанные (или связанные очень отдалённо) с ними родственными связями. При этом они считались частью семьи. К ним относятся гувернёры, учителя и другие служащие. Они были постоянными спутниками князей и княжен, имели своё место за общим столом, принимали участие в разговорах. Стоит отметить, что они относятся к отдельной категории, чем просто слуги, которые не имели таких привилегий.

В “Войне и мире” такими людьми были гувернантка Болконских мамзель Бурьен, Соня Ростова, архитектор Николая Болконского Михаил Иванович, врач Николая Болконского Лорри и другие.

Светские балы

Главная цель подобных балов — вывести в свет и показать молодых князей и княгинь. Это такое безопасное пространство (как бы это описали в наше время), в котором молодые люди могут знакомиться и в находить будущих партнёров.

Среди других и тоже важных целей таких мероприятия были: людям высшего общества — возможность найти новые и укрепить существующие связи; а также поддерживать свой престиж тем, кто эти балы организовывал — например, как это делал Илья Андреевич Ростов; высокопоставленным лицам и политикам — поговорить с важными людьми в неформальной обстановке; и конечно развлечения.

О книге и издании

Для полного понимания самого произведения важно также знать контекст — при каких условиях она была написана. Я кратко перескажу здесь некоторые заметки от издательства.

Я читал версию издательства “Художественная литература”, Москва, 1937–1940, редакторы Г. А. Волков и М. А. Цявлоский. В этом издании оставили французский язык (без перевода, с аннотациями), оригинальное написание русских слов (на старый лад, как их писал Толстой) и оригинальное деление на 4 тома. Всё это позволило сохранить книгу максимально близкой к оригиналу и таковой, какой она была задумана самим автором.

Книга переиздавалась несколько десятков раз. Из всех них можно выделить 3 основные версии, которые отличаются по структуре: в одной версии полностью убран французский язык (чтобы книга была доступна для чтения широкому кругу лиц); либо убрана историко-философская часть; либо лирические отступления и рассуждения об истории отделены от глав и помещены в отдельный раздел.

Любое из этих отклонений от основной версии книги, задуманной самим Толстым, нарушает структуру самого произведения — в чём я согласен с редакторами. Как они отметили: исключение философских вступлений к отдельным главам нарушает композицию всего произведения. Исключение французского языка так вообще лишает всю книгу не только задуманного автором тона, но и исторически важной детали — ведь в то время светские россияне говорили именно на французском.

Цитаты

1. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием — силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он все читал, все знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
2. Так как главное условие для деятельности есть порядок, то и порядок в его образе жизни был доведен до последней степени точности.
3. как говорит Стерн: «Мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали».
4. – Меня считают злым человеком, я знаю, — говаривал он, — и пускай. Я никого знать не хочу, кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два-три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только настолько, насколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, — продолжал он, — мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей — графинь или кухарок, все равно, — я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!.. — Он сделал презрительный жест. — И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
5. [Пьер Безухов и Андрей Болконский обсуждают желание Пьера сделать хорошие дела для народа. Вот здесь, после четвёртой части книги, я встречаю знакомые рассуждения Льва Толстого о нравственности]
   — Ну, давай спорить, — сказал князь Андрей. — Ты говоришь школы, — продолжал он, загибая палец, — поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, — сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, — из его животного состояния и дать ему нравственные потребности. А мне кажется, что единственно возможное счастье — есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему ни моего ума, ни моих чувств, ни моих средств. Другое — ты говоришь: облегчить его работу. А по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для тебя и для меня труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в третьем часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, — что бишь еще ты сказал?
   Князь Андрей загнул третий палец.
   — Ах, да. Больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустишь ему кровь, вылечишь, он калекой будет ходить десять лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал, — как я смотрю на него, а то ты из любви к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом, что за воображенье, что медицина кого-нибудь и когда-нибудь вылечивала… Убивать! — так! — сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера.
   …
   — Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, — продолжал он. — Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь) и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут и посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют оттого, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко и для кого я бы желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и все делаются несчастнее и несчастнее.
   Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
   — Так вот кого и чего жалко — человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.
6. 17. «Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем-нибудь другом, кроме смерти?» И ему вдруг по какой-то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песни кавалеристов.
   
   «Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» — думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
7. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого.
8. И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
9. Богатство — бедность, слава — неизвестность, власть — подвластность, сила — слабость, здоровье — болезнь, образование — невежество, труд — досуг, сытость — голод, добродетель — порок суть только большие или меньшие степени свободы.