Раковый корпус
Александр Солженицын
Впечатления
- Здесь можно найти все примеры советских людей
- Отличное описание тогдашней бюрократии в контексте медицинского учреждения
В центре сюжета — группа пациентов, которые проходят жестокое и пугающее лечение в убогой больнице. Писатель и литературный критик Джеффри Мейерс пишет, что роман представляет собой «наиболее полное и точное художественное описание природы болезни и ее связи с любовью. В нем описываются характеристики рака; физическое, психологическое и моральное воздействие на жертву; условия больницы; отношения пациентов и врачей; ужасающие методы лечения; возможность смерти». Центральный вопрос Костоглотова заключается в том, чего стоит жизнь и как мы узнаем, не платим ли мы за нее слишком много
История исследует моральную ответственность тех, кто был замешан в сталинской Великой чистке (1936–1938), во время убийств миллионов людей, отправленных в лагеря или ссылку. Один пациент опасается, что человек, которого он помог посадить в тюрьму, будет жаждать мести, в то время как другие опасаются, что их неспособность сопротивляться сделает их такими же виновными, как и любого другого. «Тебе не так уж много пришлось врать, понимаешь?…» — говорит Костоглотову один пациент. «Вас арестовали, а нас погнали на митинги, чтобы вас «разоблачить». Таких, как вы, казнили, а нас заставляли вставать и аплодировать приговорам… И не просто аплодировать, а требовать расстрела, требуй этого!”
Действие романа в основном происходит в тринадцатом («раковом») корпусе грязной и переполненной больницы при клинике Ташкентского медицинского института. Солженицын показывает споры, столкновения в вопросах идеологии, борьбу с болезнью, со смертью, внутренний мир обитателей палаты.
Судьба разбрасывает товарищей по несчастью: одних выписывают умирать, некоторых переводят в другие отделения, других выписывают «с улучшением».
В романе много символических отсылок к состоянию Советской России, в частности цитата Костоглотова: «Человек умирает от опухоли, так как же может страна выжить с такими наростами, как трудовые лагеря и ссылки?»
Цитаты
- Образование ума не прибавляет
- Не так давно и сама она работала, но начинала понимать этот досадный принцип: кто не тянет, с того и не спросишь, а кто тянет — и за двоих потянет.
- Я — даже очень грамотный. Где мне нужно — я очень грамотный.
- — Да-а, — вздохнула Зоя. — Сколько погибло в блокаду! Проклятый Гитлер!
Костоглотов усмехнулся:
— Что Гитлер — проклятый, это не требует повторных доказательств. Но всё же ленинградскую блокаду я на него одного не списываю.
— Как?! Почему?
— Ну, как! Гитлер и шёл нас уничтожать. Неужели ждали, что он приотворит калиточку и предложит блокадным: выходите по одному, не толпитесь? Он воевал, он враг. А в блокаде виноват некто другой.
— Кто же?? — прошептала поражённая Зоя. Ничего подобного она не слышала и не предполагала.
Костоглотов собрал чёрные брови.
— Ну, скажем, тот или те, кто были готовы к войне, даже если бы с Гитлером объединились Англия, Франция и Америка. Кто получал зарплату десятки лет и предусмотрел угловое положение Ленинграда и его оборону. Кто оценил степень будущих бомбардировок и догадался спрятать продовольственные склады под землю. Они-то и задушили мою мать — вместе с Гитлером. - За эту осень я на себе узнал, что человек может переступить черту смерти, ещё когда тело его не умерло.
- — Не сладилось?
— Она… как это называется… погибла. — Один глаз он закрыл в кривой пожимке, а одним смотрел. — Погибла, но вообще — жива. В прошлом году мы обменялись с ней несколькими письмами.
Он расщурился. Увидел в пальцах мундштук и положил его в карманчик назад.
— И знаете, по некоторым фразам в этих письмах я вдруг задумался: а на самом-то деле тогда, прежде, она была ли таким совершенством, как виделась мне? Может и не была?.. Что мы понимаем в двадцать пять лет?.. - Как идёт жизнь, что вот сидит перед ним его соотечественница, современница и доброжелатель — и на общем их родном русском языке он не может объяснить ей самых простых вещей. Слишком издалека начинать надо, что ли. Или слишком рано оборвать.
- Вера Корнильевна с участием взглядывала на неё, но не решалась сказать ни о Русанове, ни о Костоглотове, ни об общей врачебной судьбе — потому что понятное повторять ни к чему, а высказаться можно недостаточно тонко, недостаточно осторожно и только задеть, не утешить.
- Да, именно от Рабиновича он слышал эти мрачные рассказы о последствиях рентгена, но обещал его не выдавать. Рабинович был амбулаторный больной, уже получивший двести с чем-то сеансов, тяжело переносивший их и с каждым десятком приближавшийся, как он ощущал, не к выздоровлению, а к смерти. Там, где жил он — в квартире, в доме, в городе, никто его не понимал: здоровые люди, они с утра до вечера бегали и думали о каких-то удачах и неудачах, казавшихся им очень значительными. Даже своя семья уже устала от него. Только тут, на крылечке противоракового диспансера, больные часами слушали его и сочувствовали. Они понимали, что это значит, когда окостенел подвижный треугольник „дужки“ и сгустились рентгеновские рубцы по всем местам облучения.
- Людмила Афанасьевна слышала, будто бы Лев Толстой сказал про своего брата: он имел все способности писателя, но не имел недостатков, делающих писателем.
- Всей жизнью своей Поддуев был подготовлен к жизни, а не к умиранию.
- Книг очень много издавалось, прочесть их все никто не мог бы успеть. А какую прочтёшь — так вроде мог бы и не читать.
- Одна из утомительных необходимостей человечества — та, что люди не могут освежить себя в середине жизни, круто сменив род занятий.
- Почему нравственное усовершенствование вызывает у вас такую изжогу? Кого оно может обижать? Только нравственных уродов!
- жалость — чувство унижающее: и того унижающее, кто жалеет, и того, кого жалеют.
- Сейчас, когда они уединились в этой комнате и сели в эти кресла с единственной целью разговаривать, — от одного слова, от тона, от взгляда зависело, пойдёт ли разговор порхающий или тот, который взрезывает суть. Зоя вполне была готова к первому, но пришла она сюда, предчувствуя второй.
- Бескорыстные просьбы бывает приятно исполнить.
- Русановы любили народ — свой великий народ, и служили этому народу, и готовы были жизнь отдать за народ.
Но с годами они все больше терпеть не могли — населения. Этого строптивого, вечно уклоняющегося, упирающегося да ещё чего-то требующего себе населения. - Потому что ведь — она права! — совсем не уровень благополучия делает счастье людей, а — отношения сердец и наша точка зрения на нашу жизнь. И то и другое — всегда в нашей власти, а значит, человек всегда счастлив, если он хочет этого, и никто не может ему помешать.
- В этом, как во всём, он был справедлив и ровен: он и себе утешения не просил и не потерпел бы. Во всяком утешении уже было что-то мяклое, религиозное.
- Всегда считал Вадим лучшей характеристикой жизни, если не хватает дня, так занят. Но вот что-то стало ему дня хватать и даже оставаться, а не хватало — жизни.
- А его — убили на фронте.
И дальше эта война могла быть какой угодно: справедливой, героической, отечественной, священной, — для Веры Гангарт это была последняя война. Война, на которой вместе с женихом, убили и её. - — Ну да, но сколько ж надо семейных докторов? Это уже не может вписаться в нашу систему всеобщего бесплатного народного лечения.
— Всеобщего — может, бесплатного — нет, — рокотал Орещенков своё.
— А бесплатность — наше главное достижение.
— Да уж такое ли? Что значит „бесплатность“? — платит не пациент, а народный бюджет, но он из тех же пациентов. Это лечение не бесплатное, а обезличенное. Сейчас не знаешь, сколько б заплатил за душевный приём, а везде — график, норма выработки, следующий! Да и за чем ходят? — за справкой, за освобождением, за ВТЭКом, а врач должен разоблачать. Больной и врач как враги — разве это медицина? - — Просто бессовестно! Пришла со своей болячкой и не спрошу: а как же ваше здоровье? как — вы?
Он стоял против неё — ровный, даже дородный, с ещё ничуть не слезящимися глазами, со всё дослышивающими ушами, и что он старше её на двадцать пять лет — в это нельзя было поверить.
— Пока ничего. Я вообще решил не болеть перед смертью. Умру, как говорится, в одночасье. - И всё ж он решил пройти мимо: всё оттуда же понял он и признал священное право всякого человека на одиночество.
- А что ж я? Мукой своей. И предательством. Не заслужил хоть немного мысли?..
- Если десятки лет за десятками лет не разрешать рассказывать то, как оно есть, — непоправимо разблуживаются человеческие мозги, и уже соотечественника понять труднее, чем марсианина.
- И чем она безропотнее работала, тем меньше её в корпусе замечали.
- — О блокаде — все будут говорить! О блокаде — поэмы пишут! Это разрешено. А до блокады как будто ничего не было.
